В Беслане было невозможно остаться журналистом

"Подхватили на руки по мальчишке. Мой был в костюмных брюках в стрелочку, голый по пояс, весь посеченный осколками, из носа и ушей текла кровь. Помню, что он не весил ничего, был как перышко, как воздух."

Фото: Александр КОЦ

Все часы штурма Бесланской школы №1 до сих пор как в тумане, и нет никаких надежд, что он прояснится,рассеется. И слава Богу, потому что больших трудов стоило чуть позабыть увиденное. Я, например, до сих пор держу свою бесланскую видосъемку в дальнем шкафу, на компакт-диске. Таким образом вероятность случайно пересмотреть все эти кадры стремится к нолю. Но, остатки воспоминаний до сих пор внутри, и спасибо времени и свойству человеческой психики вытеснять из сознания негатив. Без этого, я бы давным-давно сошел с ума. Хотя, сувенир из Беслана все-таки остался — мутный беспредметный ночной кошмар, который мучал меня семь или восемь лет, с каждым месяцем являясь все реже и реже. Помню, как в первую ночь по возвращению домой, неведомая сила усадила меня в четыре утра на кровать. Я сидел в темноте, молчал. И помню, как пришла ко мне дочка в беленькой пижамке с иконкой в руках. Я подумал еще, как про обыденное - «ангел,наверное». И дочка сказал мне: «Папа, если где-то болит, нужно приложить иконку». Чуть помедлила, и приложила икону к моей груди. И стало легче, до следующей ночи, когда опять все вернулось.

И через все это, можно хоть чуть-чуть попробовать осознать, как тяжко, черно и тоскливо было тем, у кого в этой проклятой школе погибли детки. Мы-то с Сашей что...мы журналисты, наблюдатели, бесстрастные по определению. Так пишут в учебниках, так поучают юных,будущих коллег, маститые мэтры журналистики. Вот только с нас вся эта бесстрастность слетела в один миг, когда раздался первый взрыв, поднялась заполошная стрельба и окровавленные, полураздетые, контуженные, рыдающие, описавшиеся от ужаса дети начали выбегать на нас по тропинкам частного сектора. Мы сделали несколько кадров, но дети откуда-то бежали и бежали на нас, и тогда мы бросились к ним навстречу. В тот самый эпицентр боли, жуткую клоаку кипящую от взрывов и выстрелов, которая исторгала из себя этих окровавленных детей. Боевики отстреливались из окон, и бегущим детям пули летели в спины. Хотя, это громко сказано — бежали. Невозможно бежать, просидев трое суток на полу,без еды и воды, после десятка сочетанных баротравм. Дети ползли, шатались, повисали на каких-то заборчиках. Подхватили на руки по мальчишке. Мой был в костюмных брюках в стрелочку, голый по пояс, весь посеченный осколками, из носа и ушей текла кровь. Помню, что он не весил ничего, был как перышко, как воздух. На улице Плиева залетали машины, в них буквально сбрасывали детей и машины мчались в больницу. Спустя час в школе начался пожар, снайпер бил с чердака по людям, пытавшимся растянуть пожарную магистраль метров на сто. И мы с Сашей уцепились за эту неподъемную брезентовую кишку и вместе с десятком мужиков приволокли ее в школьный двор и забросили в спортзал, пустив струю воды на горящие тела по-видимому, уже давно мертвых детей. И тогда, увидев эту суету, со второго этажа, кто-то из боевиков выбросил во двор гранату, и я помню, как четыре секунды для меня превратились в целую минуту. В семь вечера, когда по подвалу школы начал бить танк, уничтожая последнего боевика, мы поняли, что все закончилось. Сидели на каких-то бетонных плитах с осетинской молодежью и хохотали, как безумные. Мы просто еще не знали, что впереди у нас самое-самое страшное. Владикавказский морг с сотней детей на асфальте и похороны, на которые придет весь город. На похоронах у меня случился первый сердечный приступ. Надеюсь, последний, потому что страшнее того, что я видел, увидеть уже невозможно.